Читаем. «Баламут по имени Бальмонт»

Вячеслав Недошивин (кандидат философских наук)
Странный господин сошел с поезда в Цюрихе летним днем 1895 года. В костюмчике, мягкой шляпе, ботинках на тонкой подошве — он ничем, кроме легкой хромоты, не выделялся. Странно, что в руках его не было ничего, кроме коробки московских конфет. И удивительно, что вместо адреса ближайшего отеля он лишь спросил: где тут гора Уэтлиберг, а вместо фуникулера — не разбирая особо дороги — ринулся прямо к ней. День, вечер и ночь он лез вверх по козьим тропам. Разорвал башмаки, потерял шляпу, исцарапал руки и только к рассвету оказался на вершине…
Это вот и был Бальмонт.
Маньяк, сумасшедший Нет — Поэт! И штурмовал он не вершину — женщину! Ибо утром горничная санатория на горе вручила помятую коробку конфет черноокой красавице из России — Кате Андреевой.
«Я пробралась к нему в комнату и еле-еле разбудила его, — будет вспоминать она через полвека. — Он спал как убитый и… не понимал, где он, почему я тут… «Что случилось — спросила я его. — Говори скорее». Но он, как… ребенок, улыбался… не отрываясь глядел на меня. «Ничего не случилось, я хотел тебя видеть и вот вижу».
Через неделю, прямо из Швейцарии, Бальмонт напишет матери: «Я нашел… счастье… Никогда мне не случалось видеть такого редкостного сочетания ума, образованности, доброты, изящества, красоты… Этот год я золотыми буквами запишу в книгу своей жизни… Надо мной небо, и во мне небо, а около меня седьмое небо…»
Он объявился в Историческом музее, на первых еще вечерах символистов, где его тут же осмеяли. «Невразумительно, господин Бальмонт!» — кричали из партера. «Нельзя ли читать более понятные стихи..» «Бальмонт, Бальмонт — он француз, что ли» — громко спрашивал соседку какой-то генерал. — «Ну что вы, он поляк, — отвечали из третьего ряда. — Да, кстати, из титулованных…»
И мало кто знал, что поэт был родом из Владимирской губернии, точнее, из Шуйского уезда, еще точнее — из сельца Гумнищи, родового гнезда Бальмонтов.
Да и не Бальмонтов вовсе, если честно…
Друзья звали его «Монт», отсекая первый слог фамилии. Влюбленные дамы величали: «Вайю» (Ветер), «Курасон» (Сердце). Но ни те ни другие так и не узнали, что ударение в его фамилии на втором слоге Бальмонт придумал себе сам. На деле фамилия его была… «Баламут». Он и умрет, не сказав никому, что это имя получил прапрадед его, Андрей Баламут, сержант екатерининского полка. Лишь через два колена, записывая уже деда поэта на военную службу, неблагозвучное «Баламут» заменят сначала на «Балмут», а потом и на «Бальмонт».
Но если правда, что фамилии наши не случайны, то родовое имя поэта довольно точно выразит суть его. Ведь «баламут», по Далю, значит: «беспокойный, беспокоящий, вздорный, ссорящийся и ссоривший». Тот, кто всё «взбаламучивает». Таким Бальмонт и был, считая, что поэт «скорее комета, чем планета».
Он всегда шел в гору и «напрямки»: в жизни, любви, поэзии. Русак, удалая натура! Перелезал через заборы, кучи снега, переходил рельсы перед паровозом. «Тысячу раз… рисковал жизнью, — пишет та же Андреева, — и… просто чудо, что… оставался цел». То в трактире какой-то капитан едва не закалывает его кортиком. То в парижском кабачке громила-таксист заносит над головой Бальмонта тяжелый графин с водой, когда поэт, защищая даму, бросился на него с кулаками. То забирается на вершину сосны «прочитать ветру лепестковый стих» и, потеряв силы, беспомощно повисает, да так, что его едва спасают. То, зачарованный месяцем на небе, прямо в пальто, бросается в море и идет по лунной дорожке, пока зыбь не смывает с него шляпу…
Он жил в каком-то выдуманным мире друидов, шаманов, колдовства и огненных заклинаний. А в реальном мире его не раз била полиция то в Лондоне, то в Мадриде, дважды сажали в московские тюрьмы, а однажды заперли даже в Консьержери — знаменитую темницу Парижа. Он же в ответ смеялся: «Ах, черт французов побери: я побывал в Консьержери».
А «первое небо» Бальмонт увидит краем глаза, когда, перевернувшись в воздухе, кинется на мостовую из окна третьего этажа гостиницы. Ему было 23, это была первая попытка самоубийства, и день этот, 13 марта 1890 года, станет в его жизни переломным. Это случилось рядом с нынешней московской мэрией на Тверской. Тут в студенческих номерах отеля «Лувр и Мадрид» он и жил с первой женой, красавицей Ларисой Гарелиной.
Дочь шуйского фабриканта, она была старше его, воспитана по-французски, любила искусство и хотела стать актрисой. Он же был отчисленным из университета студентом, пишущим стихи и пунцово, как все рыжие, краснеющим перед женщинами. И вдруг Лариса смело кладет ему голову на плечо, потом зовет с собой в загородную поездку, потом обещает поцеловать. Голова кругом! Словом, от первого письма Ларисе, где были слова: «Жизнь моя, радость моя», которое он подписал «Ваш навсегда», и до венчания их не прошло и трех месяцев.
Позже рассказывал поэту Волошину:
«Лариса… играла со мной… После первой ночи я понял, что ошибся… Наш первый ребенок умер… от менингита… Мы поселились в номерах «Лувр и Мадрид»… У меня неврастения была… Нам мой товарищ, студент, принес «Крейцерову сонату»… Еще сказал: «Только не поссорьтесь». Я читал ее вслух. И в том месте, где говорится: «всякий мужчина в юности обнимал кухарок и горничных», она вдруг посмотрела на меня. Я не мог и опустил глаза. Тогда она ударила меня по лицу. После я не мог ее больше любить… Мне всё мерещился длинный коридор, сужающийся, и нет выхода. Мы накануне стояли у окна в коридоре номеров. Она… будто отвечая на мою мысль, сказала: «Здесь убиться нельзя, только изуродуешься». На другой день я в это окно бросился… У меня был… разорван глаз… правая рука, нога переломаны. Доктора… сказали, что нога зарастет, но рукою я никогда не буду владеть…»
Ошиблись доктора. Рука как раз поправится, а нога, которая станет короче, сделает его хромым на всю жизнь. Впрочем, нет, не на всю. Когда через сорок почти лет, из-за третьей своей жены, Бальмонт выбросится в окно уже в Брюсселе и вновь сломает, но уже левую ногу, то, после операции, хромота исчезнет — ноги сравняются. Ну с кем, скажите, могло еще случиться такое..
Да, женился буквально в три месяца. Но на развод у поэта ушли годы. У них родится еще трое детей, двое из которых умрут младенцами, и поэт долгие годы будет жить с наброшенным «арканом на шее»: посылать деньги жене, называть в письмах «милой Ларой» и ко дню ангела посвящать стихи. Он даже удочерит девочку, которая родится у нее не от него.
Но вот судьба: эта девочка, Анна Энгельгардт, через 20 лет станет второй после Ахматовой женой Гумилева, а Лариса, выходит — гумилевской тещей. Впрочем, знак судьбы в другом: обе умрут страшной смертью в блокаду, в 1942-м. И в том же, представьте, году, в Париже скончается Бальмонт.
Он любил любовь. Это было даже главнее поэзии. Вернее, стихи в нем «детонировали» не от взрывов четырех войн и трех революций, а от сердечного стука при встречах с женщинами. Андрей Белый, поэт, не без зависти писал, что этот человек с краснеющим кончиком носа всегда был «обвешан» дамами «точно бухарец, надевший двенадцать халатов, халат на халат». Три жены, несколько внебрачных детей, а романов и влюбленностей не счесть.
Одна юная девушка, минутное увлечение поэта, даже кинется из-за него в пропасть под Кисловодском. К счастью, останется жива. Но и девиц вроде нее, и светских львиц он научился штурмовать буквально в одну ночь.
Именно так и завоюет Катю, вторую жену.
Она полюбила его за детскость, за доверчивость. Недавно прочел, что Сталин любил, найдя муравейник в лесу, поджигать его с нескольких сторон и смотреть, как гибнет этот мир. А Бальмонт, напротив, часами мог благоговейно сидеть над муравьиной кучей и следить за этой беспокойной жизнью. Любил ботанические и зоологические сады, цирк, ярмарку, базар, где обходил все аттракционы: стрелял в чучел, играл «в лошадки». Дитя, конечно, Катя и после смерти его не без улыбки вспоминала, что, когда толкала его ногой под столом, напоминая, о чем не надо говорить, Бальмонт приподнимал скатерть и смотрел под стол: «Это ты меня толкаешь» А затем, догадавшись, наивно таращился: «А что я такого сказал..»
Живя с Катей, вставал в восемь, к чаю выходил с кипой газет, в том числе иностранных, знал, говорят, 15 языков. До часу работал: писал, читал («уписывал целые библиотеки», — говорил Белый), переводил. Стихов, представьте, сочинял по нескольку в день — клал около постели бумагу и карандаш, так как даже ночью просыпался с готовым стихотворением. А вечерами, выкурив последнюю, десятую египетскую папиросу (его норма!), сидел с семьей, читая что-либо вслух, или приглашал гостей. Приходили Борис Зайцев, Брюсов, Надежда Тэффи, молодой Бунин, поэт Балтрушайтис, бывал даже Джунковский, друг семьи, который скоро станет губернатором, а Андрей Белый, еще студент, прибегал к нему прямо из университета.
Благостная картина, не так ли Это если не знать второго Бальмонта, который порой так чудил, что об этом говорила вся Москва. «Пьянел он от двух с половиною рюмок, — пишет Белый, — врывался в передние добрых знакомых; прижав свою серую, несколько декоративную шляпу к груди, — красноносый и золотоглазый… с серым мешком холстяным: под рукой; вынимались бутылки из недр мешка; и хозяйка шептала: «Не знаю, что делать с Бальмонтом». Мы тоже — не знали…» Мог, уведя из-за стола приехавшего из Петербурга поэта Вячеслава Иванова, всю ночь таскать его по каким-то притонам, а утром, купив на Сухаревке копченого сига и мороженой клюквы, «завалиться» к Брюсову…
Но хуже, когда уходил в ночь один.
Тогда с него могли снять шубу (как было однажды), забрать в участок за драку в кабаке, тогда он мог напропалую читать стихи лакеям и проституткам и, от нахлынувших чувств, вдруг подарить извозчику часы, которыми дорожил. Наутро бывал сконфужен и не верил Кате, когда она показывала ему разбитую лампу, сожженную занавеску, порванную книгу…
Но что лампа и занавеска, если в его доме раскалывалась сама жизнь! Ведь именно сюда из Парижа в 1902 году приехала за Бальмонтом новая любовь с фиалковыми глазами — дочь генерала Цветковского — Елена, та, которая, как и он, умела любить, ни с кем и ни с чем не считаясь.
«Он разрывался между нами, — вспоминала Катя, — не желая потерять ни ее, ни меня. Больше всего ему хотелось… жить всем вместе».
Но этого, как скоро выяснится, не желали ни одна, ни другая…
Кате в письме 1920 года, навсегда покидая Россию, он признается: «Любимая. Ты лучше всех, ты дала мне узнать, какой высокой бывает женская душа. Счастье любить тебя, и, любя других, все-таки любить тебя…»
Любя других, все-таки любить — в этом весь Бальмонт. Да, их любовный треугольник разрубил 1920 год. Тогда все кончилось для Кати, она осталась в России, и от поэта ее навсегда отрезали десятки границ. И в том же году всё, казалось, начиналось для Елены, которая эти границы пересекла с ним, если бы…
Если бы для любви Бальмонта — этой безумной кометы, вечно ищущей счастья! — существовали хоть какие-нибудь границы…
Фото 1:
Лариса Гарелина, первая жена.
Фото 2:
Екатерина Андреева, вторая жена. 1880-е годы.
Фото 3:
Бальмонт и Городецкий с женами Анной Городецкой и Екатериной Цветковской (слева). Санкт-Петербург. 1907 год.
( Продолжение следует)
Из: «Родина»

Источник