Как на плахе. Уходя из жизни, Цветаева написала: «Простите — не вынесла»
8 октября — 125 лет поэту Марине Цветаевой. Современник вспоминал о ней: «Она читала свои стихи, как на плахе». Она и почти всю свою недолгую жизнь жила как на плахе. Собственной страны и собственных страстей.
Судьба Цветаевой, пожалуй, самая трагическая, жестокая, страшная по сравнению с судьбами других великих поэтов её эпохи.
Ранние годы Цветаевой были почти идиллией. Их она будет вспоминать всю жизнь, так вкусно, чувственно описывать и в стихах, и в прозе: «Ты дал мне детство лучше сказки — и дай мне смерть в 17 лет!» Марина, «трудный подросток», всерьёз хотела покончить с собой — застрелиться прилюдно в театре. Начала курить, пристрастилась к рябиновой настойке, страстно влюбилась. Из гимназии исключили за вольнодумие. А ещё она тайно писала стихи, на свои деньги издала «Вечерний альбом».
Её детство прошло близ Тверского бульвара, у Патриарших прудов («В переулок зайди Трёхпрудный, эту душу моей души»), в особняке с целым штатом прислуги, одноэтажном, деревянном, без электричества, со своими керосиновыми лампами, с выездами на прогулку, а летом — в Тарусу, на Оку. Жили и в Европе.
Цветаева обожала Москву, почти всю исходив пешком, воспевала в стихах. Но, вернувшись из Парижа в 1939-м, больше своего жилья не имела. Весь последний год своей жизни скиталась, бездомная, брошенная, порой с сыном и скарбом, бродила часами по бульварам. «Мы, Цветаевы, Москву задарили (музей, три фамильные библиотеки. — Ред.), а она меня не вмещает, вышвыривает. Я ведь не на памятную доску на доме претендую — на письменный стол, пол под ним, потолок и вокруг четыре стены», — писала она.
1917 год безжалостно расколол жизнь 25-летней Цветаевой, дворянки, богатой наследницы (мать и отец умерли), замужней дамы, из круглощёкой румяной крупной барышни превратившейся в красавицу с тонкой талией и зелёными глазами, уже заметного поэта.
Цветаева, её поэзия и проза — это чистая искренность, страстность, вольница, музыка. «Её стихи читать невозможно — поются!» — писал Андрей Белый, сравнивая их с 5-й симфонией Бетховена. Стихи Цветаевой никак не причислить к женской поэзии, которую именитые поэты считали «милыми пустяками», «вышиванием по канве» (именно в таких терминах о ней писали иБрюсов, и Гумилёв, и дажеМандельштам, после романтических отношений с Мариной Ивановной ставший «антицветаевцем»).
Цветаева всегда была сама по себе, не состояла ни в каких «течениях» и «измах». Одна — со своей особостью, инакостью, гордой статью, дерзостью.
Зарабатывать стихами пока нет нужды. Она любит мужа Сергея Эфрона, у неё свой дом, уже две дочери. «Я просто живу, наряжаюсь, люблю свою кошку и пишу стихи…» Последние месяцы счастья: «Я от природы весёлая. Счастливому человеку жизнь должна радоваться, поддерживать его в этом редком даре, потому что от него идёт счастье. От меня — шло. Здорово шло».
Но маятник судьбы, «адовы качели», резко качнулся. В 1920-м она напишет: «Как мне хочется потихонечку умереть». Ещё позже — «И к имени моему — Марина — прибавьте «мученица», а незадолго до гибели — «Уже год я ищу глазами крюк». И о том, что «зажилась на Красной Руси», которую ненавидела и которая её… нет, не убила прямо — стёрла, затравила, медленно и верно подвела к петле.
«Марина, вы похожи на страшную деревенскую старуху», — скажет ей, 48-летней, сын Георгий, долгожданный, вымоленный, выстраданный, одарённейший мальчик. Одно из последних впечатлений окружающих о Цветаевой: на палубе теплохода, который вёз писательские семьи из Москвы в эвакуацию в Чистополь в 1941-м, старуха с застывшим в глазах страхом пытается продавать пассажирам яркие мотки шерсти (книги, одежда, прочие вещи ещё в Москве распроданы — кроме шерсти, купленной ещё в Париже, продать уже нечего). Клубки рассыпались по палубе, старуха подбирает их, а потом покупает лепёшку с сыром высокому красивому юноше. Сыну, накормить которого стало для матери манией и который вскоре напишет другу: «Марина Ивановна повесилась. И я её одобряю».
Дочь её, первенец Аля, Ариадна, подруга и помощница, 10 лет провела в лагерях и 6 — в ссылке после двух арестов. Вторая дочь Ирина умерла, не дожив до 3 лет, в 1920-е, в приюте в Москве — от голода и слабости. Мужа Сергея Эфрона расстреляли не то в Орловском централе, не то в подмосковной Коммунарке — на расстрельном полигоне НКВД — в 1941 году. О судьбе мужа, своего «белого лебедя», белогвардейского офицера из первого, Донского призыва, убеждённого антибольшевика, превратившегося в эмиграции в просоветского лидера Союза возвращения на родину, завербованного в агенты советской разведки и провалившегося, Марина Ивановна не знала. Как и о судьбе Али, и сестры Анастасии, пережившей два ареста, лагеря и поселение на Дальнем Востоке. Сын погиб в 19 лет, в 1944-м, в бою под Оршей. От семьи Марины Ивановны осталась одна могила на всех — Ариадны — в Тарусе. Цветаевский род прервался навсегда, а творчество Цветаевой на родине «закрыли» на 40 лет.
Невольно думается: а если и впрямь Цветаевой дана была бы «смерть в 17 лет» И она не прошла бы свои круги ада, три войны, кровавые ужасы революции, гибель и аресты близких, нищету, голод, отверженность, унижения (в Елабуге в овощном хозяйстве ей в работе отказали, но дали 50 рублей — просто так, она не взяла). Так (или почти так) обстояло дело и в Чехии, и в Париже, и в эвакуации, где перед гибелью пыталась устроиться посудомойкой, — отказ. Но тогда не было бы великого поэта, её мощного, страстного, трагического, гениального творчества. Её не печатали, не давали работы, её предавали, отвергали, вынудили скитаться, голодать. Проходя как-то со знакомой по Тверской, она подобрала полусгнившую луковку: «В Париже я на всю семью варила суп из подобранного на рынке». Она колола, пилила, таскала дрова, воду, мешки с мукой, варила мороженую картошку в самоваре, стирала, исхаживала километры — доставала еду, собирала скудные пайки. Она и повесилась, не сняв фартука, оставив 3 письма и сковородку жареной рыбы — сыну. В одном доме, где она читала свои стихи, восторженный юноша спросил: «Почему у вас такие чёрные руки» — и кинулся целовать их. Цветаева ответила: «Потому что я всё время чищу картошку».
Сколько исписано по всему миру страниц о личной жизни Цветаевой, о многих её романах, реальных и эпистолярных, едва ли не столько же, сколько и о её стихах, которым, предрекала она, «как драгоценным винам, настанет свой черёд». О её непереносимом характере, высокомерии, о скандальной страсти к Софии Парнок… «Марина — человек страстей», — писал Волошину Эфрон, всё прощавший боготворимой им жене. Первая её страсть, сразу после свадьбы, — брат мужа Пётр, вскоре умерший от чахотки. Затем — София Парнок. Но, когда после долгой разлуки и безвестия «нашёлся» в Чехии муж, она написала ему: «Мой Серёженька! Если Бог сделает это чудо — чтобы Вы были живы, я буду ходить за Вами, как собака…»
Цветаева за ним и поехала — сначала в эмиграцию, затем обратно, на погибель, в Россию. «Его доверие могло быть обмануто, моё к нему — неизменно», — сказала она на допросе в парижской полиции после исчезновения «отозванного» в СССР «агента Андреева» — Эфрона. «Так вдвоём и канем в ночь — одноколыбельники», — пророчила она. Они и ушли друг за другом в роковом 1941-м.
Есть камень на высоком берегу Оки, у дороги в Тарусу: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». Хотела, говорила, писала об этом, но даже этому её желанию не суждено было исполниться. Уходя, она написала: «Простите — не вынесла».
Марина Мурзина
