Последний трагик. К 100-летию Астафьева

«Читать Астафьева непросто, он никогда не писал «коммерческих» книг его интересовали сложные материи, а не захватывающие сюжеты»
Арсений Замостьянов
Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Он появился на свет 100 лет назад, и праздничный первомайский день, в селе Овсянке, под Красноярском и почти всю жизнь прожил в родном краю. Виктор Астафьев возможно, самый парадоксальный и трудный для понимания писатель советского времени. «Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпитале. Об этом я расскажу сам», — так начинается повесть «Звездопад», во многом — автобиографическая. Сразу слышно: это настоящая литература.
Фото: Виктор Астафьев рабочий артели «Металлист». Чусовой, Пермский край, 1947 год. Фотография: Красноярский краевой краеведческий музей, Красноярск
Он рано остался без матери, которую оплакивал всю жизнь. Она бы, верно, выплыла, если б коса не обкрутилась вокруг балки моста… Отношения с отцом и мачехой не сложились. После нескольких лет детских мытарств оказался в детском доме. Похожей судьбой Астафьев наделил героя своего детского (но в чем-то совсем не детского!) рассказа «Стрижонок Скрип»: «Потускнело пятнышко света. Настала ночь. Утихло всё на реке. Утихли стрижи и стрижата, пригретые папами и мамами. И только Скрип был с братьями и сестрами без мамы. Сбились в кучу стрижата. Холодно без мамы, голодно. Видно, пропадать придётся».
Но он не считал свое детство сиротским, несчастным. Все это неточные слова. «Еще вопрос: какому детству завидовать: благополучному и сытому или такому, как мое, насыщенному событиями Какая жизнь лучше Может, как у Обломова: поел, поспал и снова поел» вот позиция Астафьева.
В 1942 году писатель добровольно уходит на фронт/ libsoub.ru
В 1941 году Астафьеву было 17, он окончил шестилетку, работал сцепщиком на железной дороге. В 1942 году, несмотря на бронь, ушел на фронт. Служил связистом. Медаль за отвагу, орден Красной Звезды, ранения и контузия такова его фронтовая биография. Как говорится в наградном листе, «под артиллерийско-миномётным огнём собрал обрывки кабеля и восстановил телефонную связь, обеспечив бесперебойную связь с пехотой и её поддержку артиллерийским огнём». В госпитале он встретил медсестру Марию Корякину свою будущую жену. Это была настоящая любовь. И надо понимать, что гладкая, слащавая супружеская жизнь приходилась Астафьеву не по нраву. Он как будто ждал конфликта
Фото: Виктор Астафьев и Мария Корякина/gorodsaya_bibliotea
Зимой 1950 года Астафьев к тому времени уже отец семейства работал на мясокомбинате в городе Чусовом и как-то заглянул на занятия литературного кружка. Там услышал чей-то вполне традиционный для тех лет очерк о возвращении фронтовика домой парадный, слащавый. Не мог скрыть возмущения. А ночью, в вахтерке, написал свой первый рассказ конечно, от руки, на плотных страницах журнала дежурств колбасного цеха. «Гражданский человек» так называлась история сибиряка, крестьянина Матвея Савинцева, связиста, который честно погиб за Родину и «земля, пахнущая дымом и хлебом, приняла его с тихим вздохом». Это не фантазия, Астафьев написал о своем погибшем товарище. Когда на очередном заседании кружка он прочитал этот рассказ, стало ясно, что этот ершистый молодой рабочий настоящий писатель.
Рассказ с ходу приняли к публикации в газете «Чусовской рабочий». Правда, возникла заминка, кого-то из редакторов испугала «окопная правда», но все-таки «Гражданский человек» вышел в нескольких номерах, в феврале-марте 1951 года. Вскоре он стал корреспондентом «Чусовского рабочего», а рассказ перепечатали в альманахе «Прикамье» и даже поставили по нему радиоспектакль. Контуженный, почти бездомный фронтовик за несколько недель превратился в литературную надежду края Дело даже не в том, что он писал правдиво, о том, что видел своими глазами. У Астафьева каждое слово оказывалось на месте. Через два года вышла его первая книга «До будущей весны».
Астафьевская проза даже ранняя бывала беспросветной по настроению, по сюжетам. Он никогда не отдавал должное соцреалистической традиции жизнеутверждающих концовок. Астафьев трагик по натуре и по литературному амплуа. Но его лучшие страницы можно читать как стихи каждая фраза у Астафьева музыкальна, удивительно пластична. У него был тончайший слух на слово, на интонацию, которая затягивает читателя, если он способен сочувствовать и сопереживать. Читать Астафьева непросто, он никогда не писал «коммерческих» книг его интересовали сложные материи, а не захватывающие сюжеты. Поэтому по его повестям если и снимали кинофильмы, то они не становились событиями для миллионов зрителей как это бывало с книгами Юрия Бондарева, Бориса Васильева, Василя Быкова, Григория Бакланова, Виктора Курочкина и даже редко писавшего прозу Булата Окуджавы. Трудный характер Неумение поладить с режиссерами и студиями Было и это. Но главное что Астафьев писал для изысканного писателя, такого же сомневающегося, издерганного и нервного, как он сам.
Фото : Виктор Астафьев. Пермская область, 1960 год. Фотография: Красноярский краевой краеведческий музей, Красноярск
Он снова вспомнил о войне в повести «современной пасторали» 1967 года «Пастух и пастушка». Астафьев не щадил читателя, показывая ежедневную жестокость войны «в крови и пламени». Достаточно вспомнить, как командир накануне холодной ночи приказал раздеть раненых и передать их одежду другим бойцам им тепло нужнее, у них есть шанс выжить. Освобождая украинский хутор от гитлеровцев, лейтенант Борис Костяев увидел убитых стариков мужа и жену, пастуха и пастушку, которые «лежали, прикрывая друг друга». Мимолетная встреча лейтенанта с хуторянкой Люсей оказывается главным событием в их жизни, заслоняя даже войну. Он умирает от ран в санитарном поезде, думая о ней, а она находит его безымянную могилу: «Спи! Я пойду. Но я вернусь к тебе. Скоро. Совсем скоро мы будем вместе… Там уж никто не в силах разлучить нас». Горькая повесть. У Астафьева трудно найти то, что считалось необходимым для «социалистического реализма» жизнеутверждающие мотивы. Но читатели, воспитанные на русской классике, признавали Астафьева настоящим: именно таких нот не хватало советской литературе. В нашей словесности он последний трагик чистой воды с «раненым сердцем».
Фото: Виктор Астафьев. Вологда, 1970-е годы. Фотография: Красноярский краевой краеведческий музей, Красноярск
Куда нам деться от парадоксов Писатель скептически относился к интеллигенции но восхищались его повестями представители именно этой «прослойки». Он сначала потаенно, потом открыто ненавидел советскую власть, но только в те времена самородок из Овсянки мог состояться как серьезный писатель и достичь «высоких степеней» и всеобщего признания, вплоть до школьной программы и звезды Героя Соцтруда. При этом никогда не писал по заказу, всегда пробивал собственные замыслы.
В 1980-е Астафьев стал мрачнее смотреть на мир и не скрывал этого от читателей, многие из которых видели в такой позиции высшую бескомпромиссную правду. Он, например, считал скромнейшее советское доперестроечное телевидение исчадием рок-музыки и порнографии. Но не это было главным. Раздражала интеллигенция с ее космополитическими ценностями, раздражали «пришлые люди» в России.
По этому поводу чаще всего вспоминают переписку Астафьева в историком Натаном Эйдельманом, который попытался заступиться за грузин и евреев, обиженных (вполне сознательно и даже программно) в нескольких рассказах Астафьева. Писатель отвечал язвительно: «У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко» названном «литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, — собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберем к рукам» и, о ужас! О кошмар! сами прокомментируем «Дневники» Достоевского».
В этой переписке оба повели себя несколько лицемерно и глумливо. Оба делали вид, что заранее не понимают аргументов оппонента. А ведь это было не так.
Астафьева причисляли к плеяде писателей-деревенщиков. Он действительно знал и понимал мир русской деревни и писал о ней то с поэтической нежностью, как в «Оде русскому огороду» 1972 года, то с разочарованием, как в «Печальном детективе», романе 1986 года. Тогда Астафьев поставил тяжелый диагноз родному краю, который разъедают пьянство и уголовщина, а главное равнодушие.
Фото: Виктор Астафьев в Академгородке. Красноярский край, 1987 год. Фотография: Юрий Ищенко / Красноярский краевой краеведческий музей, Красноярск
В начале 1990-х он оказался единственным писателем из стана «русофилов», поддержавшим новую власть. Даже осенью 1993 года, во время кровопролитного противостояния с Верховным Советом. В своих книгах того времени Астафьев сводил счеты с советской эпохой и это вписывалось в тогдашнюю конъюнктуру. Пришлось ко двору. И в романе «Прокляты и убиты», и в десятках интервью он доказывал, что «армия рабов воевала по-рабски, трупами заваливая врага и кровью заливая поля, отданные бездарным командованием тоже рабского свойства».
Написаны «Прокляты и убиты» совсем не так музыкально, как, например, «Пастух и пастушка». Ему изменил стиль. Изменило чувство меры. Астафьев собрал все самые преувеличенные байки, которые принижают победы советской армии, саму суть советской страны и сам, безусловно, поверил в это.
Многие фронтовики не могли смириться с такой позицией писателя. Он отвечал резко: «Что касается правды о войне, то я не зря везде говорил и говорю, писал и пишу это моя правда, моя, и ничья больше». И точка. Невозможно представить, чтобы упрямый и самолюбивый Астафьев признал свою неправоту хотя бы отчасти. Валентин Распутин тогда, возможно, точнее других объяснил поздние метания Астафьева: «заявив, что надо было сдать немцам Ленинград, дальше он уже пошёл напролом. Эпатаж это или ожесточённость, не знаю. Я думаю, он сам от этого страдал. Уверен, что он страдал и от одиночества, и от ожесточённости, но уже отступиться не мог от образа своего нового, от новой репутации».
А как может не страдать трагик Да, скорее всего, он впадал в мизантропию, пытался свести счеты с кем-то из прежних обидчиков которые вспоминались еще из детства. По-крестьянски уважал оборотистых хозяев и, в отличие от большинства русских писателей, не был противником всего, что связано с доходами, с куплей-продажей Хотя снова парадокс сам мог стать фигурой великого масштаба только в мире, где коммерческий успех остается на обочине всеобщего внимания. Но разве могут политические дрязги бросить тень на его лучшие книги Они из неповторимых и непревзойденных.

Источник