Константин Симонов и Алексей Сурков: Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..
Текст: Лев Аннинский
Сорок первый год неотвратимо вел их друг к другу.
Сурков годами старше: полтора десятка лет разницы в эпоху, когда год может идти за три, и все боевые. Сурков добрался до призывного возраста в 1918 году — и застал кончик Гражданской войны.
«На белый снег по кромке клеша густая кровь стекает вниз. А ну-ка, мальчик мой, Алеша! Вперед, в штыки, за коммунизм!»
Атака. Бой. Плен.
«Бараки. Проволока в три ряда. Бетонный мусор крепостных развалин. Идут дожди. Проходят поезда. Три раза в день из Гапсала на Таллин».
Так события воспроизведены поэтом.
А вот как агитатором-пропагандистом, который, по собственному признанию Суркова, несколько мешал в его душе поэту, ибо соблазнял слишком простыми и ясными решениями. Советская власть открыла путь в поэзию, но прежде провела по маршрутам все той же науки ненависти: рядовой агитпропа, избач, уездный селькор, волостной стенгазетчик, борец с кулачеством, самогонщиками и хулиганьем, рядовой политпросвета, редактор комсомольской газеты, активист Пролеткульта…
Симонов в эту пору — усилиями отчима (отец, генерал царской армии, погиб на фронте) становится в ряды курсантов советского военного училища. От отчима с раннего детства — солдатский образ жизни: мыл пол… чистил картошку… опаздывать нельзя… возражать не полагается… данное слово надо держать… ложь, даже самая маленькая, презренна…
Правда — в стихах. Стихи — о грядущей войне. Сорок первый год все ближе.
Он-то и сделает Симонова великим поэтом .
Я помню, как это было. Эвакуация. Отец на фронте. Мать и тетка (подрабатывавшая машинисткой) смотрят листик из машинки и утирают слезы. Уловив момент, тайком смотрю, что за листик. Третья (или четвертая) копия. Но прочесть можно:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
Сколько потом разгадывали силу этих строк! Допытывались: почему дожди желтые… Другие отвечали (например, Эренбург): если что и есть в этом стихе, так желтые дожди. Россия знать не хотела этих тонкостей: она прочла стихи и умылась слезами.
Но и Алексея Суркова ждал на этом фронте звездный час.
Константину Симонову передает он обет ненависти: «Когда я первый раз ходил в атаку, ты первый раз взглянул на белый свет». Теперь побратались — на Смоленщине. Слез нет. Сухая ярость.
Как надо было скрутить душу для обета ненависти Куда схоронить жалость, нежность, любовь Или их уже не было
Были. Спрятанные в письме к жене шестнадцать «домашних» строк, которые запросто и сгинуть могли вместе с письмом тогда же, осенью 1941го, когда Сурков прорывался из окружения под Истрой со штабом одного из полков.
Вышел к своим, вынес написанное ночью, в окружении, упрятанное от ненависти:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Где пряталась эта улыбка, эти глаза В какие закоулки сердца загонялись чувства
Софья Кревс — вот кому посвящена эта песня. Как и все лирические стихи Суркова — за всю его жизнь. Софья Кревс — возлюбленная, невеста, жена. Нет ли потаенной символики в ее фамилии Не древние ли славяне — кривичи — дремлют в слове «Кревс», сохраненном балтийскими народами
Ни одна из боевых песен Суркова, которые наизусть знала страна, не сделалась такой любимицей, как «Землянка». Апофеоз любви и преодоление ненависти — этим шедевром и суждено было Суркову войти в вечный синодик русской лирики.
Симонов ответил. И именно Суркову:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси!
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась.
И в смертный свой час, как и завещал, лег тут, на этом поле, под могильный камень. «Под Борисовом»…
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
«Жди меня!» — пронзило страну. «Мы вас подождем…» — страна откликнулась.
МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
«В маленькой комнатке я застал Верейского, Слободского и Суркова, которого в первую минуту даже не узнал — такие у него были бравые пшеничные, с подпалинами чапаевские усы. Расцеловавшись, мы посидели минут десять, спрашивая друг друга о событиях, происшедших с нами за те несколько месяцев, что мы не виделись после Западного фронта. Потом я прочитал Алеше посвященное ему стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». Старик расчувствовался. Я — тоже. Из-под койки была вытащена бутылка спирта, который мы и распили без всякой закуски, потому что закуски не было…»
Из фронтовых дневников Константина Симонова
НА ФОТО:Константин Симонов (слева) и Алексей Сурков. 1941 г.
