Вячеслав Недошивин (кандидат философских наук)
(Продолжение)
Время и пространство — вот на что замахивался Бальмонт. Он именно их мечтал покорить. «Я ходил… по продольности времен и по зыбям… пространства», — написал Брюсову. А в 1914-м сказал, что теперь в пространстве и времени хочет «полной свободы». «Кто больше имеет прав на свободу, чем я, певец ее»
О великие иллюзии ХХ века! Очистительные революции, еретические истины, борьба классов, страстное желание новой, небывалой еще России! Мог ли Бальмонт, «играющий гром», остаться в стороне Он ведь еще мальчишкой признался брату: «На всех нас лежит обязанность улучшать… «свет», в котором… живем.»
В 1905-м строит баррикады, добывает где-то револьвер и всем, словно игрушку, показывает его, хотя за это полагалась тюрьма, сотрудничает (правда, меньше месяца) в одной газете с Лениным и до хрипоты ораторствует на площадях.
Он ответит «красным» стихом: «Был я занят сам собой, Что ж — я это не таю. Час прошел. Вот — час другой. Предо мною вал морской. О рабочий, я с тобой, Бурю я твою — пою!» Потом выпустит «Песни мстителя», за ввоз которых в Россию будут давать каторгу. А сборник «Злые чары» не только конфискуют, но, может, впервые в ХХ веке сожгут на костре.
…Он столько наломает дров, что придется спешно и тайно бежать в Париж — в Москве расклеивали портреты его, прося граждан задержать подстрекателя к бунту. Бежит с нынешнего Белорусского вокзала, в свете лампы у окна любимое лицо жены — Кати Андреевой.Бежит и не знает, что через семь лет, когда будет объявлена амнистия по случаю 300-летия дома Романовых, здесь же, на Белорусском, его будут встречать уже как героя. Толпы народа, фотографы, репортеры, цветы, писатели Брюсов, Балтрушайтис, Зайцев. Кто-то гаркнет экспромт: ‘Из-за туч Солнца луч — Гений твой. Ты могуч, Ты певуч, Ты живой».
Но важнее ему покажутся тихие слова дочери Нины, сказанные Кате Андреевой, когда шли к ожидавшей их машине: «Разве папа такая знаменитость Я… этого не знала…»
В 1918-м она, вместе с матерью, будет читать его письмо: «Жизнь в Москве… зловещий балаган… Россияне… еще не отдают себя отчета… что на Россию наброшена мертвая петля». Когда его доставят на Лубянку, где подслеповатая, в пенсне, чекистка спросит его: «К какой… партии принадлежите», яростно ответит одним словом — «Поэтов»…
Семнадцатый год разведет его не только со страной, но и, самое страшное, с Катей. Точнее — разъединит, ибо расстались они (не расставаясь, заметьте!) лет за пятнадцать до этого. Из-за той самой дочери генерала, Елены Цветковской, ставшей третьей женой Бальмонта.
За что его любила Россия — понятно! А вот за что любили женщины Да еще так Помните, одна девушка бросилась из-за него в пропасть. Другая, потратив на него всё свое состояние, уже обнищав, зарабатывала шитьем гроши лишь для того, чтобы покупать поэту подарки (его, говорят, и в старости, как ребенка, нельзя было оттащить от шикарных парижских витрин). А третья женщина, трудно поверить в это, потакая пьяному капризу его, больная, в фурункулах, просидела с ним как-то всю ночь на парижском бульваре и, будучи в легком платье, к утру натурально примерзла к скамье, да так, что, встав вслед за поэтом, оставила на скамье с лоскутами платья и лоскуты кожи своей.
Это была как раз она — Цветковская.
Париж, 1902 год. Он читал лекцию в Сорбонне. Ему 35, ей, юной студентке математического факультета, 19. Нагнав его в дверях аудитории, она набралась духу и призналась: все стихи его знает назубок. Пошли в кафе, потом в другое, всю ночь «блуждали по городу». А дальше случилось то, что поразит его на всю жизнь.
Когда кафе закрылись (а он не хотел возвращаться к семье, к Кате Андреевой нетрезвым), Цветковская повела его в свой пуританский пансион, откуда за это — она знала — ее немедленно выкинут.
Встреча их стала роковой — они будут вместе 40 лет.
Цветковская «ухватилась за Бальмонта», напишет Екатерина Андреева, со всей силой первой страсти. Она обожала его при ней, при всех, ни с кем, как и Бальмонт, и ни с чем не считаясь. Чтобы говорить с ним по-английски, стала изучать сначала его, затем испанский, польский, итальянский, все те языки, которые знал и он.
Цветковская станет жертвой его, как навсегда станут «жертвами» Бальмонта и Мирра Лохвицкая, поэтесса, в честь которой он назовет свою дочь от Цветковской, и Анна Иванова, племянница Кати Андреевой, которую любил и за тихий нрав звал «Мушкой», и Мила Джалалова,
и норвежка Кристенсен, с которой встречался лет двадцать, и грузинка Канчели, и японка Ямагато. Это не все его женщины, я называю лишь самые громкие романы его. Даже в последний год жизни в Москве у него вспыхнет еще одна любовь — Дагмар Шаховская, которая родит ему сына, а затем, уже в эмиграции, в Париже, еще и дочь.
Многоженец какой-то — как иначе сказать Причем. многоженец по убеждению. Той же Шаховской напишет: «Если я, полюбив Елену, не разлюбил Катю и, полюбив Нюшу, не разлюбил ни Елену, ни Катю, и, полюбив тебя, не разлюбил ни ту, ни другую, ни третью, в этом безумная трудность, а… не слабость. Поверь. Не сила, а слабость — разрывать узы… Этого я не могу по чувству и по убеждению».
Интересно, помнят ли дома и переулки своих обитателей Большой Николопесковский, последняя улица поэта в Москве. Жил здесь в двух почти соседних домах. В доме 15 с Катей Андреевой, с которой не мог расстаться, и их 16-летней дочерью Ниной снимали квартиру на первом этаже. А в доме N 11, в особняке великого Скрябина, поселился чуть позже уже с Цветковской и 9-летней дочерью их Миррой. Опять жил на два дома, и если завтракал у одной, то ужинал непременно у другой.
Пока для всех не наступил голод.
Если придете к дому Скрябина под вечер и дождетесь, пока в окнах вспыхнут огни, то иногда — если вам повезет! — услышите музыку. Это рояль, это там, за окнами, кто-то «целует звуки пальцами…» Так еще в 1913 году Бальмонт сказал Скрябину, когда пришел сюда впервые и услышал игру композитора. Здесь бывали Рахманинов, Вячеслав Иванов, Леонид Пастернак и его сын Борис, Цветаева, которая подружится с женой композитора. И, конечно, Бальмонт. «Скрябин любил при нем играть вечером, при полупотушенных лампах, Бальмонт же читал… стихи, — вспоминал друг этого дома, музыковед Сабанеев… — Два больших художника соревновались незаметно даже для… себя… После его ухода Скрябин говорил: «Он, право, очень милый, такой немножко задорный, забияка, в нем есть мальчишество… Но он тонкий и много понимает…» А Татьяна Федоровна, жена Скрябина, и после смерти мужа не только всюду защищала поэта («Не смейте обижать его… он так дивно сказал про Сашу «он целует звуки пальцами»»), но даже пустила его и Цветковскую жить к себе.
Здесь сейчас музей Скрябина, вощеные полы, картины, море света. А в 1919-м, когда не было электричества, когда лопнули трубы и не работал водопровод, когда Цветковская и дочь поэта спали тут прямо в шубах, Бальмонт, не изменяя привычкам, каждое утро ставил здесь таз и, раздевшись донага, обливался ледяной водой. Так поддерживал в себе «жизнеподобие». И, с манерами испанского гранда, в белоснежном высоком воротничке (он знал какую-то тайну сохранения в чистоте этих воротничков), невозмутимо шел разбирать на дрова очередной забор, на рынок за пшенкой, на лекции, где зарабатывал «звенящие возможности» (так называл деньги), или к немногим друзьям в «Кафе поэтов».
Там-то, у «Кафе поэтов», в сумерках уже, с ним и произошел однажды загадочный случай. На пустой улице, где гулко стучали его шаги, перед ним, «как из воздуха», выросла вдруг женщина. «Дяденька, где мой дом» спросила она поэта. Он похолодел. Женщина была в валенках, в длинном кафтане, похожем на монашеское одеяние. «Где мой дом» — снова спросила она. Он ответил, что не знает. «Ты знаешь, ты знаешь, дяденька, — уверенно сказала она. Он тут… близко. Покажи мне, где мой дом». Лицо ее было нечетким, но не безумным. «Какой-то вихрь закрутился у меня в голове, вспоминал он. К сердцу хлынула горячая волна, и мне… захотелось… привести эту женщину на какой-нибудь двор, сесть с ней рядом… и обнять ее».
Когда он добрел до кафе, Цветаева, увидев его, всплеснула руками: «Братик, что с вами» А услышав рассказ, вдруг стала торжественной и взяла его за руку: «Она должна была к вам прийти, сказала. Должна. Ведь это же к вам приходила Россия»…
Запомните этот переулок: переулок встреч и расставаний поэта! Отсюда в мае 17-го года он проводит Катю на вокзал, как выяснится, навсегда (она повезет дочь на Урал всего лишь на лето, а вернется из-за Гражданской войны лишь через три года). На вокзале — о, ужас! — он в давке и суете потеряет Катю, и она из окна вагона будет долго видеть, как ее «Рыжан» близорукими глазами пытается отыскать ее. Видеть, не понимая еще, что смотрит на него, с кем прожила почти тридцать лет, последний раз… И отсюда же, из этого переулка, 21 июня 1920 года он вместе с Цветковской отправится в эмиграцию, фактически в вечность.
Дочь Цветаевой припомнит потом, что проводы ему устраивали дважды: в доме 15 и в доме 11. Не все это запомнят. Будут писать о ералаше прощания в табачном дыму и самоварном угаре, о чае «в безукоризненном фарфоре» и грустных шутках. Но все запомнят, что, когда грузовик литовского посольства, который, как и визы, устроил поэт Балтрушайтис (этим и спас поэта!), тронется отсюда на вокзал, Бальмонт встанет в кузове и, сняв шляпу, будет махать ею до поворота на Арбат…
Он умер под Рождество 1942 года, выйдя из нищей психушки, где ему, Косте Баламуту, связывали руки и ноги. Похоронят Бальмонта в могиле, полной воды, — гроб придавят палками, чтоб не всплывал. Кончится его время, а пространство сожмется до ямы под Парижем.
Как пойду я на далекий косогор,
Как взгляну я на беду свою в упор,
Придорожные ракиты шелестят,
Пил я счастье, вместе с медом выпил яд…
«Великим тружеником» назовет его Цветаева. Это правда — 35 книг стихов, 20 книг прозы, более 10 000 страниц переводов с 15 языков. И мало кто знает, что в 1923-м его, вместе с Буниным и Горьким, выдвигали на Нобелевскую.
Душа с душой — как нож с ножом,
И два колодца — взгляд со взглядом.
Коль скажем: «Любим» — мы солжем,
Коль скажем: «Нет» — жизнь станет адом.
И мы друг друга — стережем,
И мы всегда друг с другом — рядом.
Если хочешь улыбнуться, улыбнись.
Хоть не хочешь обмануться, обманись,
Хочешь птицей обернуться, прыгай вниз.
Пропасть с пропастью на дне звеном сошлись…
Можно жить с закрытыми глазами,
Не желая в мире ничего,
И навек проститься с небесами,
И понять, что все кругом мертво…
Можно все заветное покинуть,
Можно все бесследно разлюбить.
Но нельзя к минувшему остынуть,
Но нельзя о прошлом позабыть!..
P.S. Москва, май 1920 года, Дворец искусств на Поварской. Остатки интеллигенции празднуют 30-летие творчества Бальмонта. На сцене в кресле сидит поэт, в руках роза-пион. Говорит о мечте, о новом «седьмом небе» — союзе всех поэтов мира и о равенстве — о «несправедливости накрытого стола жизни для одних и объедков для других». Выступают многие, но возразил лишь Сологуб, поэт. «Не надо равенства, — отверг Сологуб. — Поэт — редкий гость на земле. Среди миллиона — один настоящий…»
Святая ведь правда! Он и сегодня, как в тот май, на миллион — один. Сверкнувшая комета на небе, с которой сравнил себя когда-то.
Фото 1:
М. Цветаева. Портрет К. Бальмонта. 1936 год.
Фото 2:
Константин Бальмонт и Елена Цветковская. Вторая половина 1930-х годов.
Фото 3:
Дагмар Шаховская. 1920-е годы.
Фото 4:
Мирра Лохвицкая.
Фото 5:
Особняк Скрябина в Большом Николопесковском переулке, 11.
Из:’Родина»
