Моей матери, в принципе, не было в моей жизни. По крайней мере, в детстве. Нет, она не бросила меня, я не росла в детдоме, и она вовсе меня не била!
Она работала.
Она отправляла меня к бабушке и дедушке за тысячу километров в другой город, фактически, с младенчества, и работала. Потом она оставляла меня на старшую сестру, которая сама, по сути, была еще ребенком, и уезжала в Польшу. Было тяжелое постперестроечное время. Каждый зарабатывал, как мог. И она тоже. Она ездила в Польшу. На несколько дней за товаром сначала для палатки на рынке в райцентре в ста километрах от нас, потом уже для своего крошечного магазинчика в нашем посёлке. Челноки — кажется так называли подобных «дельцов». Она уезжала на несколько дней, а я оставалась с сестрой, которая была на восемь лет старше меня.
Сестра этого не помнит. Она помнит, как кормила собаку, но меня — не помнит. Потому, что я с детства училась быть незаметной и удобной для всех. Даже получалось. А мама уезжала, оставляя меня наедине с единственным желанием — лечь в постель, зарывшись носом в ее халат, вдыхая её запах, и уснуть… чтобы проснуться только в день ее приезда.
Время шло, ситуация менялась. Сначала в город недалеко от нас переехали бабушка с дедушкой. Потом необходимость ездить в Польшу отпала — затариваться можно было и в Москве, а это всего день. Да и я становилась старше.
Но мамы все еще не было. Работа. Работа-работа-работа. Я помню, наверное, наперечет все проведенное вместе время. Нет, она не забыла обо мне. Она любила меня, как могла, она работала ради меня. Но мне было нужно не это. Не клёвые куклы и редкие игрушки, не статус главной зазнайки и принцессы класса, самой богатой девочки «на деревне». Мне нужна была мама. Чтобы оставалась на утренниках, для которых шила мне самые красивые на свете костюмы, чтобы ездила со мной вместе в город на детские спектакли и в цирк, чтобы спрашивала меня про первую любовь… Чтобы хоть раз поинтересовалась, почему у меня нет настоящих друзей.
Но мамы не было. Здесь, во всем этом, мамы не было. И на ее месте выросло одиночество. Оно проковыряло мне дырку, в которую я потом пихала все подряд — школьные постановки, свидания с мальчиками, первый поцелуй, первый алкоголь, первый мат, первый секс…
Мамы во всем этом не было. Меня, такую домашнюю, такую болезненную, такую удобную, наивную и безответную отправили после восьмого класса жить в город к бабушке с дедушкой и учиться в пафосной отвратительной школе. Где ты по определению никто. Просто потому, что ты из деревни. И где пришлось отрастить клыки и иголки. И где снова пришлось стать двуличной зазнайкой. А потом уезжать домой на двадцать два часа в неделю. На двадцать два часа! К маме.
И считать ее светом в оконце. Единственным понимающим и принимающим тебя человеком. В то время, как другие подростки бегут из дома, из-под опеки родителей, я рвалась домой. Лучше б ее не было тогда рядом. Но тогда она была. И только подтвердила, что мир жесток. И мужчины спрошь все предатели. И никто не идеален. Даже она. Всю жизнь поддерживающая для меня иллюзию, что курение — это ужасно… и курящая больше десяти лет. Всю жизнь убеждающая меня в том, что они с папой друг друга безумно любят… и страдающая в этом браке.
Мое мироощущение окончательно разрушилось. Мне доходчиво объяснили, что я уже не ребенок.
Это я только сейчас поняла, что у меня попросту отняли детство.
Но я все равно её защищала. Все равно. И со всем, что было у меня на душе — шла к ней.
Вторая часть
Потом как-то закрутилось. Институт, разрыв первых длительных отношений, знакомство с будущим мужем, смерть бабушки фактически у меня перед глазами. А дальше своя семья, ребенок, затем второй. Натянутые отношения с отцом, периодические конфликты с мужем и его семьей. Одиночество.
Одиночество правило балом. Царило над всем. Я чуть не наделала глупостей… И начала понимать, что такая идеальная, моя мама… не хочет быть частью этой экосистемы. В это было трудно поверить, но… Когда-то она обмолвилась, что ей не о чем говорить с моей старшей сестрой, и она постоянно ищет повод, чтобы свернуть разговор. Мол, живет та далеко, у нее своя жизнь и вообще, она — отрезанный ломоть. Я же — другое дело.
А потом, в один прекрасный момент, я заметила, что уже в разговоре со мной она ищет повод поскорее повесить трубку. Отделаться от меня.
А недавно, когда я позвонила ей в надежде, что хоть она выслушает мою боль: из-за болезни, которая сейчас меня мучает, из-за того, что я пропускаю не только учебу, но и День Рождения собственной дочери… Она все выставила так, будто я звоню ей клянчить, чтобы она приехала и понянчила младшую дочку, отпустив меня.
Даже для нее я оказалась двуличной.
Ее не было в моем детстве. И сейчас, когда мне почти тридцать, ее в моем мире нет. Но ей не хватает духу сказать мне об этом. Сказать о том, что и я уже давно — отрезанный ломоть. А я все так же отчаянно пытаюсь уткнуться в ее халат, заснуть и…
Когда мне проснуться, мама..
